Сергей Алексеев - Скорбящая вдова [=Молился Богу Сатана]

Чтоб вызвать боль сильней, распоп встал на колена, тем самым приподнял себя на дыбе.

– Бранил ее… Сняла вериги, не спросивши благословления, да мыслям грешным предалась.

– И что ж, вновь обрядил вдову?

– И обрядил, и строгий пост назначил. Пусть страсти укротит, измучив тело! Иссохнет в щепку!.. Да пусть в постах умрет, чем во грехах погрязнет!

– Сурово обошелся!

– Ведь я отец духовный и за нее молюсь. А кто порадеет за вдову? Кто душу ей спасет?

– Добро… Поскольку я государь твой, придется о душе твоей радеть, – дрожащим голоском проговорил Тишайший и сделал знак. – Апостол чистой веры… Воистину, беда. Так хитро все сплетаешь – не отличу зерна от плевел. Где правда есть, где ложь…

Князь Воротынский взял веревку и было потянул – с колен поднял распопа – однако бросил, отвернулся.

– Мне не с руки, уволь уж, государь. Эй, Елагин? Бери-ка вервь, тебе привычней…

– Да будет, вздергивай! – распоп его взбодрил. – Оставь сомнения и страсти. На дыбу вешать – нет греха! Поелику мне любо взглянуть на вас, государи, оттуда, сверху!

– Тьфу, дьявол! – князь отступил, перекрестился. – От вида одного дрожит душа… А он смеется! Иван, что встал? Вздымай!

– Что, княже, напужался смерти? – в лицо расхохотался. – Добро, как выдастся минутка, я научу, как с сей молодкой обходиться. Чтоб не являлась никогда, в затылок не дышала! Захочешь посмотреть иль с нею повенчаться – вовек не сыщешь!

– Вздымай! – уже неиствовал Тишайший. – А ты, Одоевский? Что растерялся, князь? Ну, подсоби ему! И, раз-два – взяли! Ну, архимандрит, считай! Обаче не получишь места!

В три счета на пять локтей подняли. Немыслимая боль взломала плечи, стан, толкнулась в голову и там, свернувшись в шар огненный, спустилась в душу. И в тот же миг исторгла страх!

– Спаси Христос! Сие мне благодать, хоть здесь и дымно…

– Ответствуй, Аввакум, куда со Стефаном ходил? За Истиной?

– За нею, государь. За нею я ходил. Со Стефаном, с другими. И ныне в одиночку, бреду, бреду…

– Зачем вы ездили в Успенский монастырь?

– Молиться, государь. За Русь и за тебя…

– Довольно, не упорствуй. Что Вонифатьев показал? Чему учил?

– Сведом был твой духовник, молиться научил…

– По ветхим книгам?

– Да нет, из уст в уста…

– А что сказал тебе боярин Вячеславов?

– Кто сей блаженный, государь? Сего боярина не знаю!

Тишайший лишь рукой махнул, и палачи воздели еще выше – под самый свод, и прут каленый взяв, приставили к ногам.

– Кто наустил Приданое искать? Кто и зачем?

Распоп же от огня вздохнул свободно и, вознесенный, глянул сверху: там государь, князья, бояре, а чудится – люд мелкий. Махни с руки соплей – перешибешь…

Сколь времени прошло, боярыня не знала, поскольку не внимала ни разуму, ни чувству; стояла идолищем, столпом иль каменною бабой, не в силах шевельнуть рукой-ногой. Но даже справившись с собою и обретя подвижность и легкость прежнюю, она едва дышала, и чудилось, душе во плоти тесно стало. Бросалась к образам молиться, однако же стояла как зачарованная, то спохватившись, крестилась и плевалась, круги чертила и себе твердила – привиделось, приснилось, свят-свят-свят! Не всадник на дороге был, не няня приходила, а бесы искушали! Офелий нагрешил, блуд сотворил великий, и ныне от нечистой силы дом трещит – немедля батюшку сюда, молебен и святить. Святить!..

Но шапку находила, знак, и ноги вмиг слабели.

Так до рассвета, до третьих петухов не ведала покоя, но чуть заря пробилась, и отблеск солнечный проник в опочивальню, все страхи и сомненья спали разом.

– Ой, Господи, да что же это? Затмение нашло, – и потянулась. – Пора бы и прилечь, устала я… Боярин Вячеславов, жених, смотрины… Эк, как чудно!

И в сей же час заснула.

Дом стар был и скрипуч, полы, ступени, двери – все пело, чуть коснись. И потому с рассвета до полудня Офелий с домочадцами ходил на цыпочках, чтоб не тревожить сон и оттянуть час судный. Блаженный Федор, сидя под порогом, всем кулаком грозил – не смейте приближаться! – и, ухо приложив к двери, выслушивал опочивальню. Ближе к полудню возникло беспокойство, встревожились сенные девки – жива ль, здорова, обыкновенно встает чуть свет и молится, а тут ни возгласа, ни звука. Пошли было узнать, верижник не пускал, грозился шум поднять. Они к охране, сотника подняли, мол, так и так, но тот сробел с блаженным спорить. Дурак-то он дурак, да ведь любимчик, расскажет госпоже, наврет с три короба – не сдобровать. Послал Офелия, чтоб разузнать, а сей распутник сам трясется, велел сыскать Агнею и запустить к боярыне. Все кинулись искать, а няни след простыл, как вышла от Скорбящей, никто больше не видел.

Покуда канителились, шум на дворе возник, три всадника приехали, бояре – один дородный, старый, с брадою до седла, два молодых, игривых, и все в дорогих кафтанах. За ними целый поезд скомороший, потешники с волынками, с гудками, гуслями, сурнами. Тут и медведи, и петухи ученые, и диво-дивное – четыре обезьяны. Офелий вмиг смекнул, ворота настежь, и всех во двор впустил. Презрев охрану, бояре сундук втащили на крыльцо, и старый закричал:

– А выйди, государыня, не время почивать! Сваты приехали! С дарами!

Потешники в тот час же заиграли, запели женки их, медведи в пляс пошли, да не одни, а вкупе с девками в срамной одежке. И обезьяны – истинные черти! – вверх по столбам резным, на гульбище и ну греметь в окно. Забывшись, домочадцы вкупе с охраной и прислугой посыпались во двор и рты поразевали. Блаженный Федор не стерпел, вериги подхватив, как баба свой подол, прочь от дверей помчался. Тем часом Офелий к боярыне и в ноги:

– Помилуй, преблагая! Не сердись! А лучше-ка вставай!

От шума пробудившись, она лежала и слушала пастушью дудку, звучащую средь домр, гудков и гуслей.

– Ты учинил потеху?

– Ни, матушка! Сваты! Сваты приехали!

Офелий сдерживал восторг и пожирал глазами – ждал знака радости, но глас услышал ледяной:

– Сваты?.. Я не ждала сватов.

– Нежданные явились! И с ними скоморохи. Веселья полон двор!

– Ишьгчто затеял – сватовство! Развратник окаянный… И за кого же сватать вздумал?

– Не ведаю! Ей-ей! Вот крест святой – не звал. И в мыслях не бывало! Явились сами.

– Гони всех вон! Довольно потешаться.

Плут выскочил за дверь, и тут же на пороге возникли девки, вбежали с поясным поклоном, притворно завздыхали, самих же смех берет.

– Здорово ль ночевала, матушка? Ох-ох, не знаем, то ль спишь, то ли не можется…

Одна с лоханкой и ковшом, другая с рушником, а третья – к сундукам с одеждами, и все глаза скрывают: о сватовстве прослышали и насмехаются, блудницы! Скорбящая всех за косы и на пол повалила.

– Бесстыдницы! Блаженного позорить? Срамить убогого?! – и вместо плети, веревкою по спинам – что подвернулось под руку.

Девки – в плач, навзрыд, с причетом:

– Помилуй, госпожа! Не виноваты! Ой, лихо! Ой-ей-ей!

– Да я вас всех в чулан! Кто с Федора порты спускал? Кто на смех выставлял страдальца? Тьфу, греховодницы! Не замуж вас – всех в монастырь отдам!

И от души веревкой по задам. Служанки в рев, уж не притворный, и в голос все вопят:

– Не грешны, государыня! Страх было и сказать. Блаженный Федор напраслину возвел! А сам нас ловит где нито, и тащит по углам, и щупает и мнет, и руку под подол пихает! И говорит при сем: пожалуетесь – худо будет! Шепну боярыне – и праха не оставит, поелику, де, мол, я Аввакумом к ней приставлен и есть суть ангел Божий.

– Ах, вы еще хулить святого?! – Феодосья взорвалась. – Да я вас запорю! Грех на душу приму!

Так разошлась, так разгневилась – в очах красно, в деснице тяжесть, на спинах девок уж рубцы кровавые. На улице тем часом чуть ли не пир горой: сваты достали снеди, вин, медов, и ну угощать народ. Ковши, ендовы, братины по кругу запустили и пьют все без разбора и чина – вдовицы, прислуга и стража, медведи, петухи, да и сваты-бояре не брезгуют. А коли на усы попало, ноги в пляс, уста ж за песней потянулись – дым коромыслом! Офелий попытался согнать всех со двора, пса лютого с цепи спустил, кнутом грозился, однако же сваты обоих приструнили, силой напоили медом, а вкупе с ними пса. Боярыня уж сечь приустала, и тут одна из девок, что половчей была, к иконостасу, схватила Богородицу и ну лобызать.

– Пречистою клянусь! Безвинны и непорочны, аки Дева! Оговорил, лукавый!

И все к иконе приложились, слезами окропили, омыли Божью Матерь, и мутный закопченный лик вдруг засветился!

Веревка выпала из рук, колени подогнулись.

– Ступайте вон… Но коль дознаюсь, коль мне солгали и на иконе поклялись!..

В тот час верижник Федор, позрев на бесовские пляски, озлился и выйдя в круг, потряс крестом железным.

– Аз есмь небесный ангел! И послан покарать поганых! Всем на колена! Падите ниц пред гневом Божьим!